Леонид Цой, психолог, социолог, художник. 42 года

— Выходить на протесты я больше не могу, потому что уже жизни сгорели — было две административки, следующей уже уголовка таращится. Посмотрите на количество протестующих: конечно, люди замолкают после двух административных арестов.

Российское общество в руинах, и не ясно, с кем я разговариваю посредством своего плаката. Может быть, с западными СМИ или со своей совестью?

Я не понимаю: где протест матерей, где родители и родственники тех солдат, которые погибают в Украине? Думаю, что Путину случайно удалось поставить такой эксперимент, который достаточно убедительно доказал, что материнство имеет не биологическую, а социальную природу, что не существует материнского инстинкта, а есть культуральная воспитываемая роль матери. Есть такой миф о том, что мать ничего не остановит — оказывается, остановит. Матери погибших военных никак себя не проявляют.

Когда я учился в Париже, то увидел, что люди ходят на протесты и не считают это каким-то подвигом.

Страх в России перед репрессиями понятен, я даже уважаю его в каком-то смысле, потому что он говорит о том, что человек адекватно оценивает существующие угрозы. С другой стороны, логика событий такова, что, если совсем не сопротивляться, нас просто раздавят. Своими чахлыми протестами мы, возможно, оттягиваем какой-то виток более страшных репрессий. Естественно бояться, когда на тебя напали и пытаются изнасиловать: можно при этом сопротивляться, и, возможно, получится что-то отстоять, а можно не сопротивляться, и тогда тебя гарантированно изнасилуют. Возможно, шансы твои невелики, но они становятся не нулевыми.

Что касается общественной поддержки СВО, надо понимать: тоталитарной социологии нельзя доверять, потому как большинство людей просто отказывается как-либо отвечать, когда проводят опросы. Я и сам отказывался. Но важно, что это выражение публичной поддержки режима, хотя эти цифры очень условны. В моем окружении, естественно, все против. Когда человек говорит, что все неоднозначно, я могу понять, что он дезориентирован, но, если человек хоть немного адекватный, он не может поддерживать происходящее.

Вообще, я считаю, что это нормально — доверять авторитетам и телевизору. Мне понятны эти люди, но я не готов с ними общаться. Человека во многом формирует среда и окружение. Телевизор я перестал смотреть примерно в 20 лет, потому что появился интернет, и он был гораздо интереснее и без рекламы. Мне повезло, потому что я оказался по другую сторону.

Андрей Швая, 25 лет, социолог

— То, что мы сейчас переживаем, меня конечно интересует в политологическом и социологическом смысле. 24 февраля я проснулся рано, по привычке достал телефон и начал судорожно читать новости. Ближайшие несколько часов я должен был работать, но работать не получилось, разумеется, как и у многих наших сограждан в тот день. Потом я себя поймал на мысли, что мне нужно выйти на улицу, что дома я чувствую себя не безопаснее и тревожнее, и мне хочется выйти и высказаться.

Еще до СВО моя подруга Катя постоянно спрашивала у меня, будут ли боевые действия, и я всегда приводил аргументы, которые показывали, что будут. Зачистка информационного пространства, концентрация армии, изменился дискурс пропаганды. Вроде бы все к этому шло, но я не мог поверить, что это возможно, потому что боевые действия со стороны России никак не были решением вопроса Донбасса, а скорее его усугублением. Чтобы это понять, достаточно зайти на сайт уполномоченного по правам человека ДНР и посмотреть количество смертей с 2014 года и сравнить с тем, что сейчас.

Наше государство пытается переместить пространство конфликта на внешнеполитическую область, сделав несогласных маргинальной группой, хотя нас очень много. Знаю нашу политическую культуру и понимая, что наращивание массы людей, готовых выйти на митинг, — это очень длительный процесс. Поэтому работа журналистов и рассказы, которые в целом собирают картину и показывают длительность переживаний этих событий, очень важна. Именно живя в такой среде и читая эту литературу, человек уже может с большей легкостью выйти на улицу снова.

У протеста в связи с рутинизацией заканчиваются силы, и нам нужно постоянное маркирование «у нас в стране конфликт». Сейчас главная борьба, мне кажется, идет не за выход на улицу, а является символически информационной. Борьба в общении, в кругу своей семьи, борьба за умы и символы. Безусловно, переубедить большую часть сторонников спецоперации невозможно и не нужно, но достаточно родить те символы, которые объединяли бы нас и в целом казались бы им тоже важными. Например, были во время афганской и чеченских войн Комитеты солдатских матерей. Они и сейчас есть, но мы видим их слабую активность, так как их сильно ограничивают. Память и учет погибших — это сакральные вещи для каждого гражданина.

Екатерина Дмитриева, 24 года, программист

— Я поняла, что не могу поверить в эту реальность. С детства у нас были патриотические уроки (конечно, не такие, как сейчас проводят), и я понимала, что война — это ужасно, этого нельзя ни в коем случае повторять. И тут такое. Люди, за которых я никогда не голосовала, принимают решения, которые будут влиять полностью на всю мою жизнь, и я должна была что-то сделать. Это был мой гражданский долг — 24 февраля я вышла на митинг против СВО.

Мои подруги терпеть не могут мою вовлеченность в политику. Они сразу на меня вешают ярлык, что я самая умная, что мне больше всех надо, что ищу проблемы на свою голову. Но, тем не менее, когда меня задержали, они написали слова поддержки.

Когда начались боевые действия, коллеги из Украины стали нас обвинять, и я не выдержала и сказала: «Дорогие товарищи украинцы, я из-за того, что вышла на протест, я получила небольшую отсидку, психологическую травму и ободранную ногу. Пожалуйста, не надо говорить за всех». И после этого мне стали писать в личку слова благодарности. Коллеги оттаяли.

В первые дни я себя очень сильно винила за то, что мы допустили все это. Я себя грызла до тех пор, пока не прочла один замечательный пост, где было сказано: «Перестаньте себя винить, задайте себе вопрос. Если бы все люди сделали так же, как сделал ты, были бы военные действия или нет?» И я поняла, что если бы все поступили так же как я, то ничего бы не было.

Ануш Панина, 35 лет, массажистка и танцорка

— Полтора года назад я еще была аполитична. Есть какой-то малюсенький процент активистов, журналистов, оппозиционеров, которые пахали все это время и допахались до того, что я начала разбираться, вникать и понимать. Кто я буду после этого, если не выйду (на протест).

Впервые я встретилась с омоновцами на митингах Навального и увидела, как они избивают людей. Я не предполагала, что столкнусь с такой жестокостью. Омоновцы пятерками бросались на людей и жестоко их избивали. В тот момент я поняла, насколько плохо ориентируюсь в происходящем в нашей стране.

24 февраля меня задержали на митинге. Когда я вышла на свободу 4 марта, я бесконечно читала, смотрела, писала посты, общалась с людьми, отвечала на комментарии в надежде, что люди поймут чуть больше. Я заметила, что перестала есть, просто забывала это делать. Это про то, как появилась фраза на переднем плакате для следующего протестного выхода (на мне висело два плаката как у промоутера — на груди и на спине). Когда я пришла к другу, он спросил, нет ли у меня расстройства пищевого поведения, поняв, что я почти не ем. А я ответила: «Зачем есть, когда можно смотреть новости». На самом деле, даже в этой фразе из перформанса, получился многоуровневый посыл не только про меня, но и про кризис, безработицу и бедность.

Сейчас я стараюсь помочь разобраться в ситуации другим людям. До меня достучались — и теперь моя очередь. Каждый человек, который что-то произносит, дает импульс, чтобы ткань людей немного сдвинулась.

Данил Сибгатулин, 19 лет, ученик 2 курса СпбГУ, победитель 61 Международной математической олимпиады

-Данил Сибгатулин, 19 лет, ученик 2 курса СпбГУ, победитель 61 Международной математической олимпиады.

— Я, как и многие жители России, не могу заявить свою пацифисткую позицию, проголосовав на выборах, или не могу написать обращение депутату, потому что такие институты не работают. Мне кажется, что акции на улицах — это единственный способ проявить свою политическую субъектность.

Сначала протест был способом спасти свою идентичность как россиянина, я хотел обозначить, что моя русскость не имеет отношения к происходящему. Никому не должно быть стыдно за свою национальность, но должно быть стыдно тем, кто убивает людей. Еще выход на протест был для меня вопросом чести. Когда в будущем мой ребенок спросит: «Папа, а что ты делал, когда все началось?» — я отвечу, что вышел на митинг.

Мне кажется, что у очень большого числа людей есть глубинное отторжение политики. Многие мои друзья придерживаются таких взглядов, что политика существует вне их сферы влияния. Что вовлекая себя в этот дискурс, человек вовлекает себя в поток негативных новостей и эмоций и при этом ничего поделать не может.

Очень многие в моем окружении против СВО, но не готовы проявлять политическую активность или даже обсуждать происходящее со мной, потому что для них это большой стресс.

Я очень боюсь, что этот конфликт станет повседневностью, что мы перестанем его воспринимать как что-то, чего не должно быть. Сейчас, мне кажется, цель должна быть только одна — остановить кровопролитие. Любая политическая идеология должна в первую очередь спасать жизни. Если она этого не делает, то она просто несостоятельна.

Анна Журавлева, 33 года, продавец-консультант

— 2 апреля намечался организованный митинг, но на самом деле вышла я одна. Тогда я не успела подготовиться, у меня был с собой тетрадный лист и я написала «Требуем сообщить реальное количество погибших русских военных».

Позже на меня составили протокол, где было написано «…тем самым выражала свое мнение и формировала мнение окружающих об участии вооруженных сил РФ в войне, а не в специальной войсковой операции». Я считаю что это историческим документом.

Думаю, что коллективная ответственность существует. Важно не перекладывать ответственность ни на кого. Считаю, что мы допустили происходящее, потому что не ходили на митинги (когда уже стало понятно, что это за режим). Кто-то думает, что молчание — это нейтральная позиция, но я считаю, что это тоже выбор.

Прежней жизни нет и не существует — то, что сейчас происходит в стране, похоже на пожар. Когда четыре нижних этажа твоего здания горят, а твои еще не горят, и ты думаешь «ну сейчас как нибудь потушим, гарью повоняет, ну ладно, может, обои поменяем — и все будет как раньше».

Анастасия Андрезен, художник-декоратор, 52 года

— Мне вообще кажется странным, что пришли бомбить, чтобы кого-то защитить. У нас огромная страна, почему бы людей, которых надо защитить, не перевезти в Россию?

Считаю, что если люди видят даже какие-то мелкие антивоенные надписи, то возможно они задумаются. Большинству людей хочется быть в массе. Когда человек видит хотя бы по таким знакам, что у него есть единомышленники, не возникает ощущения, что в одиночестве сходишь с ума.

Я с таким трудом получала два образования, чтобы иметь возможность думать, чтобы иметь возможность решать, а меня все время лишают этой возможности. С детства мне мама говорила, что я девочка, и мне не обязательно учиться, но мне все время хотелось иметь право на решение, потому что это базовая потребность.

Вот чем раб отличается от свободного человека? Не тем, что он тяжело работает — я готова тяжело работать. Но самое страшное — не иметь возможности думать и решать. Раба лишили права на свое мнение, лишили права решать. Он стал вещью, перестал быть личностью.

Всеволод Королёв. 34 года, философ, документалист, активист, поэт

12.07.2022 на Всеволода завели уголовное дело по статье 207.3 ч. 2 УК РФ (распространение «фейков» о российской армии), предположительно из-за постов во «Вконтакте».

— В какой-то момент передо мной стоял вопрос о том, что, может, взять и просто уехать за границу, но я тогда решил, что нехорошо уезжать, когда в стране все плохо. В последнее время я не ощущаю людей, которые ездят и ходят по улицам с буквой Z, частью своего народа. Если говорить про заграницу, то теоретически я думаю о том, чтобы жить только в Украине, потому что эти люди мне ближе. Но, думаю, не поеду никуда.

Когда римская империя развалилась, то выжило образование, которое формировалось по другому принципу, в то время это была христианская церковь. И когда Советский Союз распался как государство, то такой структурой, формировавшейся по другому принципу, оказался КГБ, потому что в значительной степени КГБэшники всех стран бывшего Советского Союза мыслят одинаково и хорошо друг друга понимают. Но проблема в том, что КГБ является инструментом — как, например, топор. Нельзя требовать от топора целеполагания, он умеет только рубить. Поэтому когда к власти приходит КГБ, он может только все разрушить окончательно, потому что ничего другого он не умеет делать.

Нужно понимать, что, сколько бы миллионов человек ни вышло на улицу, это все равно не приведет ни к чему, если не будет поддержано силовыми структурами. А для того, чтобы это случилось, должна произойти переоценка ценностей. Есть активное меньшинство, которое топит за спецоперацию, есть меньшинство, которое активно выступает против, а есть огромная масса людей которая считает «кто сильнее, тот и прав». Нужно продолжать говорить с людьми, потому что сдвиг прежде всего должен произойти в головах.

Вполне нормально испытывать страх перед возможной тюрьмой. Я, например, первого апреля ходил к психоаналитику, были какие-то события, и мне стало тревожно, а плюс к тому я сам на себя начал злиться за то, что тревожусь. Я пытаюсь в том же интернете писать свободно. Как у Мандельштама — не писать разрешенных стихов, и тогда только это может быть убедительно. Люди зачастую не понимают простых вещей, поэтому я стараюсь о них говорить: например о том, что не надо винить жертву насилия, это снимает вину с реального агрессора. Агрессор — это тот, кто нападает. Даже если ты хочешь кому-то помочь, то желательно перед этим спросить, нужна ли человеку твоя помощь — это элементарный вопрос культуры.